Алексей Петрович Ермолов

 Выдающиися военный деятель и один из самых популярных людей своего времени, Ермолов получил образование в Московском университетском пансионе и начал действительную службу в 1794 году. Тогда же за отвагу, проявленную на глазах самого Суворова, Ермолов получил из его рук орден Георгия 4-й степени, а через два года за участие в штурме Дербента он был награжден орденом Владимира и чином подполковника.

Блестяще начавшаяся военная карьера была прервана вступившим на престол Павлом I, который по ложному доносу заключил молодого офицера в Петропавловскую крепость.

Когда же царь, исправляя «ошибку», приказал объявить А.П.Ермолову «прощение», тот спросил посланного, в чем же его прощают и за что арестовывали. Результатом такой «дерзости» была ссылка в Кострому, где Ермолов часто проводил время в обществе другого опального – казачьего генерала М.И.Платова. Однако и здесь он не терял времени – учился латинскому языку и вскоре в подлинниках читал записки Юлия Цезаря и сочинения Тита Ливия.

После смерти Павла возвращенный из ссылки Ермолов получил в командование конно-артиллерийскую роту, стоявшую в Вильне. Со свойственным ему лаконизмом и выразительностью он писал в то время: «Мне двадцать пять лет, недостает войны». В 1805 году рота Ермолова вошла в состав армии Кутузова и скоро заслужила высокую оценку полководца отличным состоянием после долгого и тяжелого похода. В бою под Амштеттеном рота Ермолова с редкостной отвагой содействовала своим огнем атакам конницы. Однако, несмотря на представление самого Кутузова, ее командир награды не получил – он имел несчастье не понравиться всесильному генералу Аракчееву смелыми ответами на грубые замечания во время смотра в Вильне.

Проявленные под Аустерлицем исключительное мужество и распорядительность все же доставили Ермолову чин полковника. В кампанию 1806-1807 годов он отличился под Голыминым, Морунгеном, Вольфсдорфом и Прейсиш-Эйлау.

В последнем сражении, выехав галопом на позицию, чтобы действовать против наступавших дивизий Даву, Ермолов отослал лошадей и передки орудий в тыл, заявив артиллеристам, что «об отступлении и помышлять не должно».

Гранатами он зажег деревню Ауклапен, заставив передовые части неприятеля покинуть ее, и отражал картечным огнем все атаки французов вплоть до подхода союзного корпуса Лестока, который вместе с перешедшими в наступление нашими войсками обратил врага в бегство. Багратион представил героя к ордену Георгия 3-й степени, но этот орден получил... другой офицер.

Под Петерсвальдом, Гудштадтом, Гейльсбергом и Фридландом Ермолов находился в самой гуще сражавшихся, чудом остался жив и даже не был ранен. Три ордена стали наградой за эти подвиги, но чина генерал-майора, к которому его дважды представлял сам брат царя – вел. кн. Константин, – он так и не получил; нерасположение Аракчеева к отважному артиллеристу продолжалось. Новое грубое замечание временщика на смотру в 1807 году заставило Ермолова проситься в отставку. Но теперь уже и Александр I был наслышан о храбрости Ермолова и не согласился отпустить его из рядов армии. После этого Аракчеев не мог больше препятствовать производству Ермолова в генерал-майоры, и в 1809 году молодого генерала назначили командовать отрядом резервных войск, несших пограничную службу в Волынской и Подольской губерниях. Такая деятельность не подходила кипучей натуре Ермолова, который однажды сказал: «Мне нужно приобретать опытность, иметь случай оказывать некоторые способности, ибо, служа во фронте артиллерийским офицером, я мог быть известен одною смелостью, а она одна в чине генерал-майора меня уже не удовлетворяет».

Ермолов попросил перевода в армию, воевавшую с Турцией, или на Кавказ, но в том и другом ему было отказано. Только в 1811 году Ермолова перевели в Петербург командиром гвардейской артиллерийской бригады, а 1 июля 1812 года назначили начальником штаба 1-й армии, отходившей от западной границы. Ермолов попал здесь в весьма трудное положение. Отношения его с непосредственным начальником, Барклаем де Толли, были далекие и холодные, а с командующим 2-й армией, Багратионом, – самые дружеские и сердечные. Между тем взаимные чувства этих генералов, столь противоположных по темпераменту, были почти открыто враждебными из-за различных взглядов на ведение войны, и Ермолову приходилось выступать посредником между Барклаем и Багратионом. Сумев отрешиться от личных симпатий и антипатий, он делал все, чтобы как-то сгладить эту рознь, — смягчал колкие выражения в переписке, замалчивал перед окружающими трения главнокомандующих и почтительно, но настойчиво подсказывал Барклаю соблюдение изысканной вежливости при встрече с болезненно самолюбивым Багратионом. Как начальник штаба Барклая Ермолов сделал очень много для успешного соединения 1-й и 2-й армий под Смоленском, явился организатором обороны этого города, а после его оставления, 7 августа, весьма удачно руководил войсками в бою при Лубине, за что был произведен в генерал-лейтенанты.

После назначения Кутузова главнокомандующим Ермолов некоторое время числился при нем, не имея определенной должности. В разгар Бородинского сражения старый полководец послал его на левый фланг, где только что тяжело ранили Багратиона, с поручением сделать все возможное для подкрепления поредевших войск 2-й армии. Проезжая мимо центральной батареи, являвшейся тактическим ключом русской позиции, Ермолов увидел, что она взята французской пехотой. Мгновенно оценив создавшееся положение, он организовал контратаку, которую сам и возглавил. Через двадцать минут батарея была отбита, и Ермолов руководил ее обороной, пока не был контужен.

Выдающуюся роль Ермолов сыграл в бою при Малоярославце. Узнав от Сеславина, что главные силы Наполеона двинулись по Боровской дороге, и разгадав намерения французов прорваться к Калуге и дальше к Днепру – в нетронутые бедствиями войны районы, Ермолов именем главнокомандующего приказал корпусу Дохтурова спешить к Малоярославцу и там преградить путь Наполеону до подхода всей армии во главе с Кутузовым. Во время исключительно упорного, длившегося целый день, боя корпуса Дохтурова Ермолов все время находился под огнем.

В 1813 году Ермолов командовал арьергардом при Бауцене, а при Кульме, сменив раненого Остермана-Толстого, одержал победу, обеспечившую союзным войскам возможность отхода в Богемию. Последним боевым делом Ермолова в борьбе с Наполеоном было командование гренадерским корпусом при штурме Парижа.

По возвращении в Россию тридцативосьмилетнему генералу прочили самое блестящее будущее. Теперь уже сам Аракчеев рекомендовал его царю на пост военного министра. Но это назначение не состоялось скорей всего потому, что до Александра I доходили постоянные остроумные насмешки Ермолова над плац-парадной муштрой, вновь вводимой в армии, и над увлечением царя и великих князей всевозможными мелочами строевой службы и военной формы.

В 1816 году Ермолов был назначен главнокомандующим в Грузию и через два года произведен в генералы от инфантерии. В войну с горцами он внес точный расчет, планомерность, порой жестокость, а в управление краем — самое бережное отношение к казенным средствам, употребляемым прежде всего на проведение дорог, постройку крепостей, войсковых штаб-квартир, госпиталей, лечебниц на минеральных водах и разработку полезных ископаемых. Как никто из его предшественников или преемников по командованию на Кавказе, Ермолов был доступен, прост в обращении с подчиненными, заботился о солдатах и офицерах своего корпуса. Он запретил изнурять войска строевыми учениями, что делалось по всей России, увеличил солдатскую мясную и винную порции, ввел зимой полушубки вместо шинелей и папахи вместо киверов, а на походе ранцы заменил холщовыми мешками. Войска платили ему восторженной любовью и преданностью.

Вот как описывает посещение Ермоловым одной из крепостей офицер-очевидец: «... Потом благодарил гарнизон за доблестную службу, говорил с офицерами, ходил между собравшимися солдатами, – тому слово, тому – два, кому руку на плечо положит, кого по голове погладит. Офицеры и солдаты так и таращат на него глаза, – кажется, говорят – Прикажи только...».

Мы знаем, что Ермолов располагал к себе не только подчиненных ему солдат и офицеров, но и таких взыскательных людей, как Грибоедов и Пушкин. Скромность окружавшей его обстановки, безукоризненная честность, широта кругозора, самостоятельность взглядов и действий, свойственные только крупным государственным деятелям, чуждость искательству при дворе и, наконец, язвительное остроумие – все эти качества делали Ермолова непохожим на подавляющее большинство сановников первой половины XIX века и привлекали к нему сердца лучших людей того времени. Не случайно декабристы, переоценивая либерализм Ермолова, прочили его после предполагавшегося переворота в члены нового правительства наряду с Мордвиновым и Сперанским.

И естественно, что именно за перечисленные выше качества так боялся и не любил Ермолова Николай I. Боевой кавказский корпус казался ему, наследственному поклоннику муштры, распущенным, «зараженным пагубным духом вольномыслия», а его командир – дерзким «проконсулом», которого опасно оставлять править так далеко от столицы уже по одному тому, что подчиненные столь ему преданы.

Современники вспоминали случай, происшедший в 1815 году и будто бы положивший начало настороженному отношению Николая к Ермолову. Во время пребывания русских войск в Париже Александр I, недовольный маршировкой одного из полков корпуса Ермолова, приказал ему посадить под арест трех заслуженных старших офицеров. Ермолов напомнил царю, что в тот день гарнизонная гауптвахта занята англичанами и потому приличнее арестовать офицеров в своих казармах. Александр остался при своем мнении. Ермолов, так и не отдав приказа, уехал в театр, куда прискакал адъютант начальника Главного штаба с требованием немедленно арестовать «виновных». Встретив в антракте девятнадцатилетнего вел. кн. Николая, Ермолов сказал ему: «Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но не должен ронять храбрую армию в глазах чужеземцев. Гренадеры пришли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы».

Можно сказать с уверенностью, что за десять лет, прошедших с этого разговора до воцарения Николая, последний создал себе твердое представление о том, каким является идеал чиновного исполнителя царской воли, и не раз мог убедиться, что Ермолов нисколько не подходит к тому типу людей, которых определил Герцен как «бездарных – но точных, бездушных – но полных честолюбия, посредственных – но которых усердие все превозмогает...».

Отметим, что Ермолов, получивший в конце 1825 года приказ об аресте служившего при нем Грибоедова, предупредил знаменитого драматурга о грозящей ему опасности, что дало возможность писателю уничтожить компрометирующие документы. Иначе Грибоедов, несомненно, был бы осужден по делу декабристов, так как со многими из них его тесно связывали не только литературные вкусы, но и политические убеждения.

Вскоре после того как великий князь стал императором, он по первому подвернувшемуся поводу обрушил свой гнев на неугодного ему Ермолова. Летом 1826 года в русские пределы вторглись персы, и хотя войска грузинского корпуса отразили их успешно и быстро, Николай послал на Кавказ своего любимца Паскевича с полномочиями заменить Ермолова. В письме, адресованном последнему, царь писал, что разрешает «в случае нездоровья или другого непредвиденного препятствия, вверить генералу Паскевичу командование корпусом...». Разумеется, такое разрешение равнялось приказу, и в Петербург было отправлено полное горькой иронии прошение об отставке, в котором Ермолов писал, что «не имея счастья заслужить доверенность государя», он понимает, как должно беспокоить царя то, что «при теперешних обстоятельствах, дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способностей, ни деятельности, ни доброй воли...».

В марте 1827 года, едва достигнув пятидесятилетнего возраста, Ермолов был уволен от службы “по домашним обстоятельствам”. Богатырь по физическому складу и здоровью, человек кипучей энергии, огромного административного и боевого опыта, он был обречен Николаем I на бездействие и более тридцати лет прожил в Москве и Орле, куда для знакомства с ним, по дороге на Кавказ, заезжал Пушкин.

Опала Ермолова произвела большое впечатление на русское общество, возмутила и взволновала многих. Даже осторожный И.А.Крылов откликнулся на нее баснями «Конь» и «Булат» – о неумении плохого наездника использовать прекрасного боевого коня и о булатном клинке, заброшенном под лавку в крестьянской избе и ржавеющем там без пользы. Впрочем, вернее будет предположить, что великий баснописец имел в виду не одного Ермолова, а всех заслуженных боевых генералов, которых «выживали» в то время со службы.

Возможно, что под влиянием доходивших до него отзвуков общественного мнения Николай I в 1831 году назначил опального генерала членом Государственного Совета. Однако Ермолов уклонился от участия в заседаниях этого учреждения, в котором находили почетное «упокоение» престарелые сановники, не способные уже к практической деятельности. В 1855 году Ермолова избрали начальником Московского ополчения. Известно, что старый генерал был глубоко тронут этим знаком доверия и уважения, оказанным ему обществом, но вести войска в Крым было ему уже не по силам.

Портрет Ермолова, стоящего на фоне кавказских гор, несомненно принадлежит к лучшим работам Д. Доу. Отказавшись в нем от изображения блестящего мундирного шитья и орденов, художник сосредоточил все внимание на характерном волевом лице генерала. Глядя на этот профиль, каждый вспомнит строки Пушкина, написанные в 1829 году после знакомства с Ермоловым: «Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на геркулесовом торсе... Когда он задумывается и хмурится, то становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом».

Возможно, что Пушкин имел в виду не портрет, находящийся в галерее, а его поколенный вариант, где в точности повторено лицо Ермолова, но на плечи героя накинута черкесская бурка, а левая рука опирается на восточную саблю. Гравюра, сделанная с этого портрета Т.Райтом в 1824 году, была очень популярна в русском обществе, и продажа ее дала Доу немалый доход.